Дитя Плазмы - Страница 33

— А на кой, спрашивается, им нужно что-то там имитировать? Они же гиганты по сравнению с нами. Если понадобится, в любое время дня и ночи возьмут голыми руками!

— Тогда что делать с этими идиотскими снами? Или мы сами их выдумываем?

— Проф! — Пол Монти вымученно взглянул на молчащего Пилберга. — По-моему, мы буксуем. Подайте трос, дружище.

Профессор пошевелил губами и еще больше нахмурился. «Подавать трос» он явно не собирался. Возможно, переживал свой недавний срыв. Фергюсон был необходим ему, как начинка пирожку. Без злобного лохматого крысенка всякий его монолог протекал вяло.

— Здесь нет проторенных дорог, — ворчливо начал он. — Все, что мы можем, это начать с нуля, пересматривая прошлую жизнь заново, подвергая сомнению каждый пустяк… Появятся критерии, появятся и исходные точки. Тут я согласен с Полом. Рассуждать о пространстве, не имея под рукой сколь-нибудь подходящей системы координат, невозможно. В противном случае нам останется принимать этот мир таким, каков он есть, или, вернее, каким он нам кажется.

— Пилберг и Гегель против Фейербаха! — объявил капитан. — Материя не является субстратом реальности, потому как эту самую реальность решено принять за искомое неизвестное. Вы, кажется, сдаете позиции, профессор?

Пилберг тяжело поднялся, отодвинул чашку и покинул террасу.

«Вот и вся философия». — Гуль оглянулся на Володю. В глазах приятеля ни тени торжества. Гулю захотелось встать и уйти вслед за профессором, но он продолжал сидеть, размышляя о собственном отношении к происшествию. Ничего.

Полная индифферентность… А в общем — если нетерпимость есть зло, а терпимость — попустительство, то в конечном счете — это все равно зло, это одно и то же. И выход один — сумасшествие. Тот ум, что подарен природой, ужасающе бессилен. Чтобы вырваться из клетки, прутья приходится ломать. По счастью, это возможно, иначе окружающая действительность превращается в приятные иллюзии и розовое благообразие.

Гуль тряхнул головой, и мысли, смешавшись, неожиданно выстроились в отчетливую фразу: «Можно довольствоваться иллюзиями и оставаться человеком, а можно пойти и дальше. Например… Например, стать Мудрецом…» Встревоженно Гуль потянулся к вискам. Торопливо встал из-за стола. Конечно!

Теперь он знал, откуда у него такие мысли. Это снова были они.

Он взглянул на Володю, знаком дал понять, что уходит. Согласно кивнув, Володя тоже поднялся. Через минуту они вошли в свою комнату.

— Я давно вас жду.

Оба вздрогнули. На кушетке, возле самодельного столика, расположился незнакомец. В сумраке разглядеть черты гостя нельзя было, но Гулю показалось, что человек страшно худ. Он выглядел костлявым подростком — никаких мышц, сутулые плечи и выпирающие кости. Тяжелая лобастая голова умудрялась держаться на тоненькой шее. Приветливым жестом гость указал на кушетку.

— Пожалуй, мне следует представиться. Я Зуул, бывший хозяин этой лачуги.

— Я знал, что вы придете. — Капитан вздохнул с явным облегчением.

Гуль опустился на кушетку, неприязненно оглядел пасмурное жилище и сказал:

— Валяйте! Мне уже все равно…

* * *

Руки у Гуля тряслись, как у больного старика, он почти не замечал дороги.

Прыжком перемахнув через высокий валун, он зацепился ногой о камень и, растянувшись, хрипло рассмеялся.

Отсюда можно было выбраться! Можно!..

Зуул объяснил, как это сделать. Поднявшись, Гуль потер ушибленное колено и задумался. А если Зуул обманывает? Покачал головой: нет, в обман Мудреца не верилось. Этот человек с телом оголодавшего подростка внушал уважение даже тогда, когда молчал. Говорил же он о вещах достаточно сложных, но языком ясным и удивительно доходчивым. Есть люди, словам которых хочется верить.

Зуул был из таких. Его голос звучал монотонно, но слушать было приятно.

Мудрец рассказывал о каракатице, о четвертом измерении, о двойном разуме и наслаждении, получаемом от познания непреходящих истин. Он утверждал, что вечность возможна, и если жизнь, предвидя свой конец, восстает, она уже тем самым вступает в единоборство со смертью. Не убоявшийся труда и борьбы способен жить вечно. Смысл умножает силы, а сила умножает годы…

За время беседы они не задали Мудрецу ни единого вопроса. Тот читал мысли собеседников, как раскрытую книгу, беседа представляла собой единый непрерывный монолог. И как только Гуль начал уставать, Зуул тотчас отпустил его. Выскользнув наружу, Гуль хмельной поступью зашагал по улочке, не замечая окружающего. Движение группировало мысль, подстегивало мозг.

Незаметно он оказался под высокой скалой возле здания «мэрии». Здесь начиналось утро, и, просыпаясь, колонисты вступали в будничный день — со своими планами и думами.

Первым поднялся Ригги. Трудолюбивый каптенармус принялся мастерить. Следом проснулись дамы, все разом. Поднялся звонкоголосый гомон, один караул сменил другой, на террасу выбрались Фергюсон с Пилбергом и возобновили знакомый бубнеж.

Гуль подошел ближе. Все повторялось, крутясь по одному и тому же кругу.

Оживший Фергюсон, баюкая на груди раненую руку, умиротворенно выслушивал очередную тираду Пилберга. О случившемся накануне не поминал ни тот ни другой. Разговор протекал непривычно мягко. — …Не совсем так, Ферги, — говорил профессор. — Я утверждал, что каждому субъекту отмерен свой срок, только и всего. Но это отнюдь не годы! Я подразумевал совершенно иные единицы измерения. Временная протяженность — это не только секунды! Это плотность и сила наших эмоций, это количество седых волос и умерщвленных нервов. И, наконец, это число сердечных сокращений. Допустимо? Я считаю, да…