Дитя Плазмы - Страница 34

Чем-то это перекликалось с рассказом Зуула, и Гуль сделал еще один шаг по направлению к террасе.

Стало чего-то жаль, голоса спорящих показались вдруг родными и близкими. — …Самый банальный пример, пожалуйста! Спортсмен и лежебока. Вы полагаете, что, изменив образ жизни, вы повлияете на общую сумму сердечных сокращений?

Ничего подобного! Пульс первого варьирует от ста восьмидесяти до пятидесяти. И перерасход, и жесткая экономия. Сердце же лежебоки всегда будет выдавать стабильные семьдесят-восемьдесят. Просуммируйте, и вы увидите, что жизнь спортсмена более расточительна. Но зато он реже болеет, легче переносит стрессы и так далее и выравнивается с нашим лежебокой.

Разумеется, мы сравниваем людей, обладающих определенным физиологическим сходством.

— И что из всего этого следует? Да здравствует лень?

— Ни в коем случае! Я только предложил новую, доселе никем не используемую единицу измерения — сердечные сокращения. И еще раз подчеркиваю, это не часы и не годы. Меры, придуманные человечеством, годятся исключительно для технических задач. Сами знаете, кесарю — кесарево, а значит, и естественное требует естественных мер! Время каждого, мой дорогой друг, индивидуально! А мы до сих пор выстраиваем всех по одному ранжиру. — Пилберг поднял указательный палец. — Только в полной мере осознав, что каждый из нас — существо отдельное и исключительное, мы приблизимся к тому, что называют сейчас диагностикой.

— Если я правильно понял, вы всерьез верите, что человеческую жизнь можно измерить?

— Именно! — гаркнул профессор. — Измерить! Линеечкой!.. К сожалению, я не биолог, но, уверен, займись я этой темой, я пришел бы к потрясающим результатам. В мире науки это стало бы настоящей бомбой! Но, увы, я не биолог…

— Ну да, вы ядерщик. И бомбы у вас иного порядка…

— Идите к черту, Ферги! Вы же понимаете, о чем я говорю. Чуточку усилий, и я действительно приближусь к возможности подсчета отведенных нам лет.

Медицинская статистика плюс самая обычная математика.

— Господи! Опять математика!..

— Что вас так перекосило? Не любите математику? А шахматы, дорогой мой, вы любите?

— Какое вам дело, проф, до моих симпатий или антипатий? — Голос Фергюсона знакомо зазвенел. — Да, я не люблю цифры. Довольны? Не люблю, потому что от них за версту веет скукой и мертвечиной. И к шахматам не питаю уважения.

Потому что не знаю, в чем тут отличие от того же баскетбола или регби.

Гибкая память и оперативный поиск — вот и вся суть ваших шахмат! При всем при том ни грамма фантазии, ни грамма души! Все подчинено четким правилам и укладывается в определенное число комбинаций. Скучно, Пилберг. Более чем скучно!

Гуль услышал шумное пыхтение Пилберга. Как видно, терпение профессора иссякало.

— Вы непробиваемый осел, Ферги! Вот что я хотел вам сказать!

— Тогда чего ради вы зазвали меня за свой стол?

— Да оттого, что таких, как вы, тоже должен кто-то поучать!

— Благодарю покорно. — Фергюсон рассмеялся. — Честное слово, проф, не понимаю, почему вы до сих пор еще здесь? Убежден, Мудрецы приняли бы вас с распростертыми объятиями…

Мудрецы!.. Гуль вздрогнул. Вырванное из контекста слово сияющими всполохами замерцало перед глазами. Некто, обладающий голосом флейты, нежно и восхищенно прошептал его по слогам. Сначала в правое ухо, а затем, обойдя Гуля по невидимой дуге, в левое. Это не было бредом. Кто-то из них снова находился поблизости.

Агитаторы… Гуль усмехнулся. Что ж, пусть… В конце концов, это тоже было в последний раз, он не возражал.

* * *

Гуль был странным молодым человеком. То, что легко воспринимали сверстники, для него превращалось в настоящую драму. Отъезд в пионерлагерь, школьная помощь колхозу, стройотряды и, наконец, армия — все переносилось болезненно и тяжело. Тоненькие нити, связывающие с местом, где довелось впервые встать на ноги, вдоволь посмеяться и поплакать, представлялись ему чем-то вроде добрых рук, поддерживающих в трудную минуту. Всякий раз, лишаясь этой поддержки, он погружался в тоску и одиночество. Скверная черта характера.

Жить маменькиным сынком — несладко. Тем не менее Гуль не желал себя переделывать. Всесильная самостоятельность, которой так гордились окружающие, не привлекала его, скорее, наоборот, — отвращала и отталкивала.

Будучи, как ему думалось, человеком сметливым, он раскусил ее суть, и суть эта оказалась горечью недозревшего плода. Мускулы, кулаки, всепоглощающий цинизм — вот три кита, на которых покоилась личностная автономия. К каждому из этих слагаемых Гуль готов был прибегнуть и прибегал, но лишь в исключительных ситуациях, неизменно испытывая при этом стыд. Он принимал действительность, как непьющий воспринимает стакан с ядовито-бордовым портвейном. При этом он всегда знал, что пьющим ему никогда не стать. В какую бы даль ни забрасывала Гуля судьба, он никогда не приживался на новом месте. Отовсюду, сделав все возможное и невозможное, он старался вернуться домой…

— Гуль!

Вздрогнув, он обернулся. Это была Милита. Черные как смоль глаза смотрели в упор. Смешавшись, он даже не задал себе вопроса, каким образом она сумела его выследить. В размышлениях о предстоящем возвращении он забрел довольно далеко от лагеря.

— Милита?..

Лицо ее озарилось улыбкой. Она улыбалась так, словно он произнес не ее имя, а некий чарующий комплимент. Гуль почувствовал, что и его губы невольно превращаются в полумесяц.

— Пилберг велел найти тебя, — сообщила она. — Мне кажется, что старичок не в себе.